Микола Ткачев - Сплоченность [Перевод с белоруского]
Они посидели еще несколько минут. Струшня и Корчик дали Борису и Наде много советов и наказов, пообещали чаще наведываться и больше помогать. Условившись о следующей встрече, о постоянной связи, все поднялись и, прощаясь на ходу, двинулись из бани. Вдруг до их слуха донеслись мощные раскатистые взрывы. Борис облегченно вздохнул:
— Наконец-то!
Струшня и Корчик уходили, фигуры их растворялись в темноте. Из кустарников вышли двое, последовали за ними — это были часовые. Борис некоторое время неподвижно стоял на месте, глядя то вслед партизанам, то на зарево в небе над Родниками, потом, не в силах сдержать радость, подхватил Надю и стремительно закружил.
— Живем, Надейка, живем! — весело повторял он, счастливый успехом дела и тем, что до рассвета может пробыть со своей любимой.
11
Отряд Гарнака начал действовать на Калиновщине вскоре после того, как фронт откатился от Сожа на восток. Вначале отряд был невелик. Люди, из которых он состоял, вместе со старшим лейтенантом Гарнаком участвовали в первых боях под Брестом, затем пробивались из вражеского окружения, упорно стремясь на восток. Когда-то это был целый батальон. За время своего пути от Буга до Сожа он одержал немало побед, но понес и немалые потери. Особенно тяжелое испытание выпало на его долю при переправе через Днепр, где на него обрушилось целое соединение противника. После днепровского боя это по существу был уже не батальон, а взвод, состоящий наполовину из раненых. Сам Гарнак был ранен в ногу и шею. Бойцы несли его на плащ-палатке, а он недобрым взглядом смотрел в небо, то залитое солнцем, то усыпанное звездами, и скрипел зубами от боли, от мыслей о судьбе своих подчиненных, о своем воинском долге. И вот в это время навстречу гарнаковцам вышли из леса вооруженные люди в штатской одежде. Это были бойцы местного партизанского отряда, которые во главе с Камлюком перед самым приходом оккупантов оставили Калиновку и ушли в бугровский лес, на места своих заранее подготовленных баз. Встреча с камлюковцами стала началом новой жизни боевого взвода. Гарнак и его комиссар Новиков отказались от намерения продолжать свой путь к фронту, решили здесь партизанить. Шли дни. Взвод залечил свои раны, твердо стал на ноги, начал воевать. Он уже стал называться отрядом. Камлюковцы оказывали ему повседневную помощь. И отряд быстро рос, мужал. В его ряды вливались все новые и новые люди — рабочие и служащие Калиновки, колхозники района, окруженцы, бежавшие пленные.
В числе этих новых людей вошли в отряд Андрей Перепечкин и Сандро Турабелидзе.
Миновала неделя. Андрея сначала как будто не замечали, не давали ему никаких поручений.
— Карантин на меня наложили, — посмеиваясь, говорил он Сандро, когда тот возвращался с какого-нибудь задания.
Прошло еще несколько дней. И вдруг на Андрея было обращено особое внимание. Ему поручили одно задание, второе, третье, и все сложные, ответственные. Одно из этих заданий он выполнял вместе с разведчиком Платоном Смирновым, рослым смуглым юношей, москвичом. Переодевшись в немецкую форму, они побывали на станции Гроховка. Платон разговаривал по-немецки с комендантом станции, показывал какие-то документы, а Андрей, как столб, стоял рядом. Он только хлопал глазами, когда к нему обращались, да мычал и показывал на свою голову, которая еще в лесу близ Гроховки была забинтована Платоном самым старательным образом. Но по тому, что Платон взял у коменданта два билета до Минска и за станционной оградой передал их какому-то человеку, Андрей решил: он сыграл здесь немаловажную роль. Два других его задания тоже были не из легких. Ему пришлось побывать под Калиновкой, откуда он привел пленного фашистского офицера. На родниковском большаке, возле усадьбы МТС, во время обеденного отдыха гитлеровцев он захватил машину-автоцистерну, прогнал ее километра два и потом поджег. Эти два задания он выполнял уже один, самостоятельно, и потому они показались ему труднее, чем первое. Андрею под конец кто-то шепнул, что все эти сложные задания будто бы придумывает для него сам Камлюк. Но как бы то ни было, он был доволен своей партизанской жизнью, напряженной и интересной, и с охотой брался за любое поручение.
И вдруг перед ним предстало такое дело, которое меняло даже образ его жизни… Однажды — отряд в эти дни начал устраиваться на зимовку в бугровском лесу — в землянку отделения разведчиков прибежал связной и крикнул:
— Перепечкин, к командиру отряда!
— Иду, — ответил Андрей и, передав Сандро газету, которую читал вслух, вышел из землянки.
Дул ветер, шел дождь. Уткнувши нос в воротник пиджака, Андрей пересек небольшую поляну и вошел в землянку штаба отряда. Он увидел, что в ней, кроме Гарнака, находятся еще Камлюк и Мартынов.
— Партизан Перепечкин по вашему приказанию явился, — доложил он.
— Садись, — сказал Гарнак и показал на лавку.
Перепечкин сел, и Камлюк сразу же заговорил:
— Вспомнили, Андрей, твое прежнее лихачество…
— Сколько же можно? — криво улыбнулся Андрей. — Воспоминание малоприятное… Было… Лишняя чарка, будь она проклята, подвела… До смерти не забуду… Да к чему это, Кузьма Михайлович?
— К делу. Хотим послать тебя в Калиновку. Придешь домой и скажешь всем — из тюрьмы. Будешь там жить и работать.
— Вы что, шутите?
— Нисколько. Нам необходимо иметь там человека… который работал бы, скажем, в полиции. Понимаешь, для чего?
— Да, кажется, начинает доходить… Только ведь это как же? Это вроде, как если бы я прикинулся глухонемым, изо дня в день будет перед глазами эта мразь, а расправиться с ней нельзя. Боюсь, кулаки будут свербеть-свербеть, да и не выдержат.
— Неужели ты способен на новый фортель? Скажи лучше сразу, тогда не пошлем. А то и себя погубишь, и дело провалишь.
— Да нет, сдержаться-то я сдержусь. Но это все-таки тяжело… А старую ошибку вы сюда не припутывайте. Ну, был случай и прошел… Я ведь не хулиган какой-нибудь.
— Знаем, знаем, иначе не доверили бы тебе такого дела… А дело ответственнейшее, необходимое для нашей борьбы… Твоя кандидатура самая подходящая. В Калиновке все знают, что тебя осудили. Этим можно козырнуть перед оккупантами: обижен, мол, советской властью. Они таким лучшие должности дают, больше доверяют.
— Что ж, пускай так… Когда отправляться?
— Сегодня ночью. Иди отдохни, а мы закончим подготовку документов. Все указания получишь перед уходом. Пока не поздно, подумай, на какое дело идешь…
Задумчивым вернулся Андрей в свое отделение. Стали товарищи расспрашивать, зачем вызывали — отмалчивается. Ничего, мол, не случилось, не о чем говорить. А на лице — сосредоточенность, раздумье. Заметив это, Турабелидзе спросил:
— Что сказали — боев ждать?
— Нет, Сандро, не слышал о боях… другое… — неопределенно ответил Андрей.
Потом лег ничком ка нары, будто бы спать, а на самом деле, хотел спокойно обо всем подумать.
Под вечер его снова вызвал Камлюк. В штабной землянке, как и прежде, были Гарнак и Мартынов.
— Готов, Андрей?
— Да.
Дверь была закрыта на крючок. Перед землянкой ходил часовой. Андрей отметил это, подумал: «Разговор будет серьезный». Беседовали долго, не спеша. Андрей отвечал на вопросы, слушал, ничего не записывал, все старался запомнить. Когда умолкли, слышно было, как за дверью постукивал каблуком о каблук часовой.
Поздно вечером его провожали в дорогу. Проехали лес, остановились на опушке. Поле с редкими островками кустов молчаливо лежало под звездным небом, освещенное бледно-желтой луной. Рядом хрустнула ветка — из лесу выскочила лисица. Она перебежала дорогу и рысцой затрусила к деревне.
Попрощались, и Андрей пошел вдоль леса. Он слышал, как сзади фыркнули кони, как отдалялся скрип колес. Эти уходящие звуки, словно утрата чего-то близкого, болью пронзили все его существо. И чем глуше доносились звуки, тем острее становилась боль.
В лицо дул холодный ветер, подмораживало. Чтобы согреть руки, Андрей сунул их в карманы. Гладкая бумажка зашелестела под пальцами. Это пропуск. В штабной землянке Андрей рассмотрел его, заучил. В пропуске написано, что он, Андрей Карпович Перепечкин, осужденный советским судом, освобожден немцами из тюрьмы города Вязьмы и ему разрешено проследовать в город Калиновку, к месту своего, постоянного жительства. На этом документе рядом с подписью коменданта — черная печать с орлом и свастикой. «С таким документом, — горько размышлял Андрей, — оккупанты встретят с распростертыми объятиями, лучшую холуйскую должность предоставят. А люди отвернутся, возненавидят». От этих мыслей ему стало не по себе. Он остановился и долго стоял, глядя назад, на лес, словно намеревался вернуться в лагерь. Зашагал дальше, когда пришла новая, успокаивающая мысль: «Что ж, со временем люди все узнают. Пускай об этом скажут им мои дела и поступки».
